Знакомьтесь: Дудко Андрей Гоголевич

А.Дудко (фото: litrazh.org)

В затхлом отечественном литературном пространстве иногда встречается что-то свежее, способное привлечь внимание. Это относится и к откровениям.

Молодой начинающий писатель Андрей Дудко нередко удивляет своими текстами. Нет, не матерными. Предлагаемое откровение, найденное у него в ФБ, показывает как Андрей пришел к литературе, влился в нее своими произведениями.

Увлекательно описан тот писательский бульон, из которого формировалось творчество Дудко. Автор усиленно искал себя, пока не повстречался с… Гоголем.

Немало известных писателей у кого-то учились, в том числе у великих предшественников. Это только укрепляло их силы в литературе и лишало возможности «изобретать колесо» в ней. Разве плохо, если в Беларуси появятся свои гоголи, щедрины, лермонтовы… А пока мы имеем жэстачайший застой в сучбелліте.

***

Признаюсь, я было стал разбивать длиннющие предложения (таких я даже не встречал у известной нашей писательницы), но потом одумался. Возможно автор специально их соорудил, чтобы непрерывным потоком рассказать о своих впечатлениях. Во всяком случае, от этого текст не теряет своей увлекательности.

А.Новиков

 ***

Андрей ДУДКО

Если говорить о литературе, то я хожу по земле Гоголя. Это сложно сформулировать, но до встречи с ним мое писательство находилось где-то между вымыслом и реальностью. Висело в промежуточном пространстве, ни к чему не привязанное, не знало, как работать ни с одним из литературных веществ, вообще не выделяло их в приходящей на ум словесной руде, не было ни конкретным по содержанию, ни поэтичным, где это необходимо. Оно не умело ни летать, ни плавать, в зависимости от того, как вообразить ту среду, а просто однообразно висело на месте, не находя вокруг себя ориентиров и прихотливо выпуская вялые щупальца письма, которым изредка попадалась металлическая жила, но чаще вытаскивалась и валилась на страницы намного худшая добыча – глина, песок и камни, или, если применить другое сравнение, в прозу поступал всякий мусор – ветошь, труха от мебели из МДФ, слипшиеся комки недоеденной каши в пластиковых контейнерах или просто выплеснутые в виде отвратительной лужи, осколки узорчатых плиток и обрывки занятных картинок, красивые, но всегда убогие в своей нескрываемой отработанности – словом, любой хлам с помойки, которым люди уже давно попользовались, начисто высосали смысл и бросили ненужный носитель, навсегда изменивший качество. 

Может быть, как ребенок, который учится ходить в физическом мире, я должен был набить все шишки в мире слов, использовать все штампы и затасканности, чтобы стыд при перечитывании толкал искать что-то новое, менее стыдное, и, поднявшись после падения в очередной раз, с пульсирующей шишкой, я пускал эти щупальца своего письма в каком-нибудь неожиданном для себя направлении, добывая зачастую хоть и нелепый, зато новый для моей писанины результат, отчего рассказы выходили пестрыми и колючими, слишком разнородными, со скачущим уровнем сознания – от патетики до матерщины, и начал выкапывать вокруг себя норы в словородящей породе, разрабатывать штольни в надежде наткнуться на золото, как вдруг в одной из них, стоило мне пробить тонкую стенку, на той стороне меня встретил Гоголь. Он странновато улыбнулся, словно давно ждал, что я должен появиться, схватил меня за руку и выдернул сюда, на свою землю, где царят вечный свет и тепло, и реальность настолько плотна, что напоминает почти кино. 

Здесь уже ничего не осталось от того неустроенного промежуточного пространства, хоть оно и незримо присутствует, как сон после пробуждения всегда продолжает трансляцию в реальную жизнь, а сильное бодрствующее сознание глушит его сигналы. Пространство расширилось, легло землей на карту и позволило ходить по себе в четыре стороны. Писать стало сродни исследовательской работе – а на что похож этот новый мир? и даже просто стоять на месте теперь как смотреть кино в воображении, ты запускаешь проектор, и картинки пошли. «Для этого нужно немногое, просто берешь и светишь». Гоголь достал из кармана коробок с единственной спичкой и чиркнул ею. Она зажглась огнем совсем не спичечным, а каким-то вечным, будто крохотный провал в ее головке вел в месторождение писательского газа, как маленькое солнце с неровным, но далеко проникающим светом, и осветила до краев поверхность гоголевского вымысла, и все вокруг сделала живым: и Товстогуба с Товстогубихой, с их поющими дверями, и воробьят в карманах у грамматиков, спешащих в семинарию, и колесо рессорной брички, которое до Москвы довезет, а до Казани обязательно нет, и бревна мостовой, что поднимались и опускались, как фортепьянные клавиши, и Чичикова, который самозабвенно талдычил: «А? А? А?», не замечая нас с Гоголем, когда мы проходили мимо – он с сосредоточенной серьезностью на лице, а я с улыбкой восхищения, напрочь все позабыв, потрясенный волшебным рельефом и бесконечным буйством открывшейся страны, словно под новой, самой лучшей в мире маркой – и высохший лимон тут был живым, и мертвая муха – Гоголь, пришло мне сейчас в голову, это наши шестидесятые, это престол с вереницей наследников – и рыцарь, вышитый по канве, с носом-лесенкой и губами-квадратиком, все было живым, пока светила спичка, а она все не гасла и не гасла, и я был таким же живым, когда сам себя описывал – например ту сцену, когда я ехал в электричке, закинув правую ногу на согнутую в колене левую, поглаживая черный джинс, с двухмесячной бородкой, которую накануне подстриг маникюрными ножницами, укоротив махру на щеках, усы и те дорожки, что спускаются с висков, рюкзак поставив слева от себя на свободное сиденье – а в нем был ноутбук, десять пар носков, преимущественно черных, полный запас трусов, пять маек, из них три однотонных, одна с логотипом группы Bong, одна с обложкой альбома «Nah Nah Nah Yeh Yeh Yeh» группы Luminous Bodies, черная косметичка с оранжевой вышивкой и стандартным командировочным набором внутри, мне даже собирать ничего не надо, она всегда наготове – щетка, паста, мыльница, пакетики и микробаночки с шампунем, присвоенные в гостиницах, упаковка влажных салфеток – в подобной я однажды привез из Украины пакетик китайского фенэтиламина, со слов админа местного наркофорума это был NBOH, но теперь в моих влажных салфетках одни только влажные салфетки – Power Bank на десять тысяч миллиампер-часов, так называемая зарядка для телефона, никогда не любил это слово, уж лучше бы называлась портативным трансформатором, или чем угодно бы лучше называлась, нет тех поэтов-заумников, которые могли бы придумать для нее подходящее слово, я ей заряжаю все три своих гаджета, и смартфон, и плеер, и киндл, смартфон-то в кармане джинсов, а плеер и киндл, собственно, тоже в рюкзаке, плеер SanDisc с треснувшим корпусом, отломанной прищепкой и слабой батареей, но еще живой, на паузе второй альбом группы Bongwater, новые знакомые всегда удивляются, когда видят, что я до сих пор пользуюсь плеером, а мне неудобно слушать со смартфона, мне много музыки нужно, я закачиваю под завязку шестнадцать гигабайт и хожу везде на ритме, с удивительными мелодиями в голове, в разъем воткнуты проводные наушники, и киндл с едва начатыми «Комментариями к «Обществу спектакля», на задней крышке четыре случайных наклейки – лого лейбла OXEN, попавшее ко мне в посылке с диском, какой-то глупый новогодний снегирь из пачки чая, страшный дед с высунутым языком, на котором лежит марка – мерч группы Thy Grave, и ученый тигр, застывший у зеленого стола с колбами и ретортами, в которых содержатся синие и розовые реактивы – детская наклейка, оставшаяся от образовательных книжек серии «Школа семи гномов», по которым занимался мой сын, все наклейки в сумме, кажется, выражают что-то большее, а также пара бумажных книжек, которые я взял, чтобы обратно домой не везти, с целью разгрузить домашнюю библиотеку, всегдашняя моя битва с ветряными мельницами, «Парцифаль и путь к Граалю» Марит Лаурин, вольный пересказ для юношества средневекового романа Вольфрама фон Эшенбаха, и последняя часть трилогии «Иллюминатус!» Робертов Ши и Антона Уилсона, пара черных полимерных тапочек, воткнутых одна в другую, паспорт в кожаной обложке, USB-флэшка SanDisc с красной кнопкой для выдвигания разъема, кольцо с ключами, свитер, легкая куртка, кола, сникерс, два бутерброда с сыром и колбасой, обернутых пленкой – а справа от рюкзака я, закинул правую ногу на согнутую в колене левую – и ведь я могу себя сделать каким угодно, стоит лишь подпустить воображения – надуюсь как пузырь, или вырастут уши, можно будет ими махать и хлопать, руки станут костлявыми, с тремя локтями, или поросшими густой черной шерстью, или почему обязательно черной? зеленой! веселой и почти свежей, как трава, я китайцем могу быть, или скитальцем, какая угодно может получиться карикатура, стоит только дать волю самовыражению – проза тогда пойдет гораздо быстрее, поскачет как конь под Андреем Белым, любой заскок ума можно оформить, но меня интересует художественная правда, поэтому я сдуваю пузырь, уменьшаю уши до нормального размера, сбрасываю шерсть, оставив редкие волосы, вылепляю себя соразмерно настоящему себе, каким бы искусственным не было само слово «настоящиий», и сажу в электричку, правую ногу на согнутую в колене левую.